|
10. Я РАССТАЮСЬ С
"ОРЛОМ"
Командующий броненосцем "Орел"
капитан 2-го ранга Сидоров, перед тем как пробить
боевую тревогу, обратился к офицерам,
находившимся около него:
- Ну, где же нам сражаться против всего японского
флота? Наш броненосец весь разбит, артиллерия
вышла из строя, снарядов нет. Придется, видно,
умирать...
На это обиженно ответил мичман Саккелари:
- Я вам час тому назад говорил: пересадить
офицеров и команду на "Изумруд", а
броненосец свой утопить. В этом был единственный
выход из создавшегося положения. Но вы не
обратили внимания на мое предложение.
По распоряжению Сидорова пробили боевую тревогу.
В это время старший сигнальщик Зефиров доложил:
- Ваше высокоблагородие, на "Николае" поднят
сигнал по международному своду.
- Какой? - спросил Сидоров.
Справились по книге свода сигналов и ответили:
- "Сдался".
Сидоров раскрыл рот и на несколько минут как
будто онемел. По-видимому, то, что он услышал, с
трудом усваивалось его помутившимся сознанием.
Он с таким напряженным вниманием рассматривал то
Зефирова, то офицеров, словно впервые решил
изучить лица этих людей. Потом тряхнул
забинтованной головой и промолвил:
- Не может этого быть!
Еще раз проверили сигналы - сомнений не было.
Сидоров согнулся, схватился за голову и спросил
самого себя:
- Ну, Константин Леопольдович, что ты теперь
будешь делать? И, никого не стесняясь, громко
зарыдал, беспомощный, как покинутый ребенок.
Снова доложили ему, что на "Николае", по
которому неприятель открыл огонь, поднят белый
флаг.
Сидоров выпрямился и пощупал сначала на одном
плече, потом на другом двухпросветные золотые
погоны, потемневшие от дыма и копоти.
- Раз адмирал сдается, то и мы должны так же
поступить. Отрепетовать сигнал! Белый флаг
поднять!
Послышались слабые протесты со стороны
некоторых офицеров. Здесь так же, как и на
"Николае", одни предлагали взорвать
броненосец, другие - открыть кингстоны и потопить
его. Но кто-то вспомнил о раненых: как быть с ними?
Ведь их насчитывалось около ста человек, среди
них были офицеры и сам командир! Оправдание для
того, чтобы ничего не делать с броненосцем, было
найдено, и у растерянного начальства сразу
уменьшилась тяжесть ответственности.
На грот-мачте не осталось ни одного фала, с
помощью которого можно было бы отрепетовать
сигнал о сдаче.
Из подшкиперного отделения были принесены
запасные фалы и блочки. Сигнальщики стали
налаживать приспособления для подъема флагов.
Кто-то побежал в кают-компанию за салфеткой.
Сигнал о сдаче не был еще поднят, а на корабле уже
перекатывалась из одного отсека в другой
ошеломляющая весть:
- Сдаемся в плен!
- Неужели?
- Да, да, сдаемся. Сейчас сигнальщик говорил. Он
понес салфетку на мостик. Поднимут ее вместо
белого флага.
На корабле начался переполох. Люди бросали свои
посты и лезли наверх. Вдруг шестидюймовая башня
левого борта, не подозревая того, что делается на
мостике, начала пристрелку по неприятелю. Но
после двух выстрелов из боевой рубки поступило
распоряжение не открывать огня. Кроме того,
посланный с мостика ординарец, рыжий, конопатый
матрос, обегал каждую башню, способную к
действию, и неистово орал:
- Не стрелять! Кончилось сражение!
Застопорили машины, и броненосец остановился,
грузно покачиваясь на мертвой зыби. "Орел"
во всем следовал движениям других судов. Но когда
на них заменили андреевский флаг японским,
Сидоров решительно заявил:
- Нет у меня японского флага!
Один из офицеров, остробородый, с густыми усами
брюнет, волнуясь, заявил:
- Я полагаю, что если уж решили сдаться, то нужно
быть последовательными до конца и самим поднять
неприятельский флаг. Ведь все равно это сделают
японцы, когда явятся к нам на корабль. Но они
поднимут свой флаг с церемонией, с криками
"банзай", может быть, даже с музыкой. Зачем же
давать врагу возможность лишний раз поглумиться
над нами?
С доводами его согласились все офицеры и сам
Сидоров. Во время боя, согласил морскому уставу,
андреевский флаг, поднятый на гафеле, строго
охраняется часовым, как знамя в полку, - он ни на
одну минуту не должен спускаться без личного
распоряжения командира. Но у нас часовой,
поставленный на этот пост, строевой
квартирмейстер Заозеров, накануне был ранен, а
другого назначить забыли. И сигнальщики сдернули
никем не охраняемый Андреевский флаг, словно
ничего не стоящую тряпку, и заменили его
японским.
Броненосец "Орел" не принадлежал уж больше
Российской империи.
Это был уже не первый случай в истории русского
флота. С 1668 года четырнадцать кораблей - дедов и
прадедов нашего броненосца - носили это
геральдическое название. Первый "Орел" был
взят в плен Степаном Разиным, два захватили
шведы, и теперь последний - наш броненосец -
сдался японцам. Таким образом, "Орел" и на
этот раз не оправдал своего громкого имени,
любимого царями, как символ побед, могущества и
бессмертия.
Я помчался в машинную мастерскую, чтобы сообщить
инженеру Васильеву о новом событии.
Расположившись на токарном станке, он крепко
спал. Я схватил его за плечи и, обращаясь к нему
без "благородия", крикнул:
- Владимир Полиевктович!
Он вскочил с такой поспешностью, как будто его
подбросило электрическим током. Я задыхался от
волнения и ничего не мог сразу сказать ему. А он,
очевидно догадываясь, что произошло что-то
необычайное, торопливо спрашивал:
- Я сквозь сон слышал стрельбу. Почему же
замолчали наши орудия? Почему нет грохота от
неприятельских снарядов? И что за крики
доносятся? Может быть, мы уже тонем?
В нескольких словах я сообщил ему о сдаче в плен.
Пораженный, он широко открыл карие глаза, словно
услышал о чуде. Замасленная рабочая куртка,
надетая на ночную рубашку, распахнулась. Он
быстро начал застегиваться и, сурово сдвинув
черные густые брови, заговорил:
- Все кончилось. Российский императорский флот
разгромлен. Японцы стали полными хозяевами моря.
Сдача четырех броненосцев явилась логическим
завершением всей нашей несуразной кампании. На
мачтах висит салфетка, на гафеле - неприятельский
флаг Восходящего солнца. Великолепно! Более
жестокий удар для самодержавия трудно придумать.
Васильев попросил меня помочь ему выбраться
наверх. Возбужденный, я схватил его в охапку и
почти бегом начал подниматься по уцелевшему
кормовому трапу.
Лейтенант Вредный, легко раненный, со вчерашнего
дня не выходил из операционного пункта и только
теперь появился на верхней палубе. Увидев
инженера Васильева, он завопил:
- Владимир Полиевктович! Да что же это у нас
натворили? Без боя решили сдаться...
Японский флот, окружив четыре наших броненосца,
приближался к нам очень осторожно. Кольцо его
кораблей постепенно суживалось. На мачтах то и
дело поднимались какие-то сигналы.
На броненосце "Орел" росло смятение. Те из
экипажа, кто не находился на мостике, не знали,
что будет дальше. Одни говорили, что корабль
будут топить, другие опровергали это.
Из центрального поста поднялся на мостик
ревизор, лейтенант Бурнашев. Он спросил у
Сидорова:
- Как прикажете поступить с судовой кассой? Кроме
того, у меня хранятся секретные бумаги и шифры.
Сидоров распорядился:
- Секретные бумаги и шифры сжечь в топке, а деньги
раздать офицерам и команде.
Но ревизор заявил:
- Принять раздачу казенных денег я на себя не
беру. По-моему, лучше, утопить их.
Сидоров согласился с ним, и решено было выдать
только офицерам по десять фунтов стерлингов на
первые надобности в плену.
Обычно флегматичный и неповоротливый, ревизор
вдруг оживился. Через несколько минут он уже был
в первой кочегарке. Принесенные им пакеты в одно
мгновение превратились в пепел. С таким же
проворством Бурнашев спустился в центральный
пост, куда на время боя был поставлен денежный
сундук. Там, внизу, кроме часовых, находились еще
несколько человек из команды. Ревизор, не
призывая разводящего, сам отстранил часового и
раскрыл сундук. В судовой кассе было более
семидесяти тысяч рублей русскими и английскими
деньгами, не считая экономических и окрасочных
сумм, лежавших в особой шкатулке. Здесь же
находились и личные деньги командира и матросов,
сданные на хранение. Ревизор торопливо
сортировал деньги по мешочкам, отделяя золото от
серебра и меди. Руки его дрожали, с мясистого и
прыщеватого лица катились капли пота. Пачки с
крупными кредитками он совал себе за пазуху.
Матросы поняли, в чем дело, и обратились к нему с
просьбой, чтобы он с ними поделился добычей.
Ревизор поднял голову и сказал:
- Хорошо, ребята, я вам дам понемногу денег, но
только об этом никому ни слова. За это мне может
влететь от начальства. А если в команде узнают,
что я наградил вас, то от такой оравы тогда не
отобьешься.
Матросы получили деньги неравномерно - начиная
от ста рублей и выше. На долю рулевого Жирнова,
который помогал ревизору выбрасывать деньги за
борт, досталось тысяча двести двадцать пять
рублей. Но больше всего пришлось ревизору
поделиться с подоспевшим старшим баталером
Пятовским.
В результате за борт полетела только мелочь, а
остальная сумма, за вычетом розданных, осталась у
ревизора. Он успел ухватить не менее пятидесяти
тысяч рублей. И все же этому богатому орловскому
помещику такая сумма казалась мала. Он забрал
себе и пакет с деньгами, принадлежавший лично
командиру. А в это время командир Юнг мучился от
смертельных ран и не подозревал, что его ограбил
свой же офицер +6.
Среди команды началась деморализация. Многие из
матросов перестали слушаться своих офицеров.
Командующий броненосцем Сидоров, заметив это,
приказал мне уничтожить ром. Я со своим юнгой
спустился в глубину судна в ахтерлюк. У нас
имелось в запасе двести пятьдесят ведер
неразведенного восьмидесятиградусного рома и
более ста ведер сорокаградусного. Мы его
выпустили из цистерны на палубу, застланную
линолеумом, а с палубы по особым сточным трубам
он стекал в трюм. Когда данное мне задание было
уже закончено, в ахтерлюк прибежали матросы,
любители выпивки. Они набросились на меня с
матерной бранью:
- Зачем ты такое добро уничтожил? За это пришить
тебя на месте, и больше никаких!
- Начальство приказало.
- Нет у нас больше начальства!
Кое-кто из матросов, став на колени, начали
схлебывать оставшиеся на линолеуме лужицы
душистой влаги. Один полез в горловину цистерны и
сразу задохнулся там. Его вытащили оттуда
мертвым. Больше мне не было надобности
оставаться в ахтерлюке. Я перешел в отделение для
сухих продуктов, где у меня была спрятана под
гречневой крупой связка рукописей: дневники,
путевые заметки, наброски для будущих
произведений из морской жизни. Я вытащил эту
связку и, немного поколебавшись, решил ее сжечь,
чтобы она не досталась японцам. Для этого
пришлось мне подняться в камбуз. Когда мои
тетради запылали в топке, то я почувствовал такую
боль, словно часть моей души корчилась, на огне.
Меня успокаивало лишь одно: то, что мною написано,
я никогда не забываю.
После этого я стал свободен от всяких
обязанностей и лишь ходил по кораблю, наблюдая,
что делают другие.
Экипаж корабля никак не мог прийти в нормальное
состояние и продолжал волноваться. Оставшиеся
здоровыми около восьмисот человек перестали
представлять собою организованную силу,
подчиненную единой воле командира. Военные люди
быстро превращались в дикую толпу. Меньшинство
горевало, большинство радовалось дарованной
жизни. Слышались бестолковые выкрики матерная
ругань, злые шутки. Метались взад и вперед те,
которых не верили в свое спасение. Словом, как и
во всякой толпе, каждый человек действовал
по-своему.
Со стороны начальников отдавались самые
противоречивые распоряжения:
- Ломай приборы! Выбрасывай за борт все, что можно!
- Нельзя этого делать! Броненосец больше не
принадлежит нам. Японцы расстреляют нас за это.
Мичман Карпов, горячий и порывистый человек, с
монгольскими чертами лица, то возмущался, то
жаловался офицерам:
- Какой позор!
Его успокаивали:
- Мы спасаем команду и раненых.
Он резко обрывал своих коллег:
- Мы пришли сюда не спасаться, а воевать!
Спасаются только в монастырях!
Для него это событие было действительно тяжелым
горем. Никто не рисковал так жизнью в бою, как
этот молодой офицер. Борясь с пожарами, он
носился по судну с каким-то диким упоением,
выбегал на открытые места, осыпаемые
раскаленными осколками. Он принадлежал к тем
немногим героям, которые думали, что можно еще
поправить дело, обреченное на гибель всей
государственной системой.
Один из офицеров, сокрушаясь о дальнейшей своей
судьбе, в отчаянии выкрикивал:
- Пропало наше дворянство!
Ему ответил торжествующий и ухмыляющийся
кочегар Бакланов.
- Да, ваше благородие, полезли в волки, а зубы-то
оказались телячьи.
Боцман Саем пробовал снискать себе сочувствие
среди команды:
- Ведь это что же такое! Сколько лет служил верой и
правдой, а теперь сдают меня в плен.
Но вместо сочувствия услышал злые насмешки:
- Зря, господин боцман, усердствовали. Придется
вам другую должность приискивать.
- Ничего, боцман, не тужите. За двадцать лет службы
вы так наловчились избивать матросов, что теперь
это вам пригодится. Вас сразу примут вышибалой в
любой публичный дом.
В команде упорно держался слух, что корабль
взорвут или потопят. Поэтому многие вооружались
спасательными средствами. Другие, боясь, что
японцы будут отбирать вещи, переодевались в
"первый срок", чтобы на себе сохранить
новенькие брюки и фланелевую рубаху. Десятки
матросов стояли на срезах, приготовившись при
первой тревоге прыгнуть за борт. Более трусливые
среди них разделись догола и держали перед собой
в охапке свое платье и сапоги.
Случайно проходивший лейтенант Павлинов, увидев
такое зрелище, начал уговаривать матросов:
- Бросьте, ребята, готовиться к спасению. Судно
топить не будем. Сейчас явятся к нам японцы. А вы в
таком виде предстанете перед ними! Ведь они
смеяться будут над вами.
В настроении матросов произошел перелом. Теперь
трудно было бы заставить их сражаться.
То же самое случилось и с офицерами. Это ясно
выявилось на переднем мостике, где
сосредоточилось большинство из начальствующих
лиц. Одни из них угрюмо молчали, другие
продолжали ворчать, недовольные поступком
капитана 2-го ранга Сидорова. Больше всех
возмущался сдачей находившийся здесь же
лейтенант Вредный, поглядывая на рулевых и
сигнальщиков, будущих свидетелей судебного
процесса. Когда он начал говорить, какие меры
можно было бы принять, чтобы броненосец не
достался японцам, пришло известие, что кормовая
двенадцатидюймовая башня хочет открыть огонь по
неприятелю. На мостике все офицеры, страшно
забеспокоились, а лейтенант Вредный, дрожа,
завопил:
- Как же это можно стрелять? Да они там с ума сошли!
Японцы потопят нас в одну минуту. А я раненый, я не
могу спасаться...
По распоряжению командующего броненосцем
лейтенант Павлинов сбегал на корму и, вернувшись
на мостик, доложил:
- В башне никто и не помышляет о стрельбе. Сидят
там комендоры, жуют консервы и, кажется, выпивают
что-то. Из орудий, заряженных еще с ночи, я
приказал выбросить полузаряды за борт.
На корабле то в одном месте, то в другом начали
раздаваться пьяные голоса. Откуда команда
добывала себе выпивку? Оказалось, что о роме,
спущенном мною в трюм, прежде всего пронюхали
трюмные машинисты, а потом узнали об этом судовые
машинисты, кочегары и другие матросы. И все
начали бегать в трюм с ведрами, с большими
медными чайниками. Правда, ром оказался там
загрязненным, с мусором, с блестками смазочного
масла, но это не останавливало матросов. Сейчас
же его очищали через вату, добываемую от
санитаров.
Команда пьянела с каждой минутой и становилась
все развязнее. Офицеры притихли, чувствуя, что
кончилась их власть. Они не возмущались даже в
том случае, если какой-нибудь нижний чин,
разговаривая с ними, держал папиросу в зубах.
Машинист Цунаев, или, как его звали матросы,
"Чугунный человек", встретился в батарейной
палубе с лейтенантом Вредным и заявил:
- Должок хочу вам заплатить, ваше благородие.
- Я что-то не помню за тобой долга.
- Зато я хорошо помню, ваше благородие. Это было
месяца три тому назад. Вы тогда ни за что ни про
что засадили меня в карцер.
Лейтенант Вредный сразу переменился в лице,
дрогнув острой рыжей бородкой, и не успел слова
сказать, как покатился по палубе. Это произошло, с
такой быстротой, что никто из окружающих и не
заметил, куда он получил удар. Цунаев, сжав
кулаки, тяжелые, как свинец, хищно изогнул свой
громадный и угловатый корпус и хотел было еще раз
броситься на офицера, но его схватил Бакланов.
- Во-первых, лежачих не бьют, во-вторых, стыдно
нападать на раненого человека. И вообще не стоит
безобразничать. В Петербурге - вот где, если
хочешь, покажи свою удаль.
- Да какой он раненый? Это же известный
притворщик!
- Об этом может судить только врач.
Пока кочегар и машинист спорили между собой,
лейтенант Вредный, вскочив, убежал в каюту.
Цунаев разразился бранью против своего друга, а
тот как ни в чем не бывало, ухмыляясь, мирно
заговорил:
- Будет тебе сердиться. Ты лучше ответь мне на
вопрос: что такое хвост и прохвост? Хвост есть
хвост, а вот прохвост непонятно. Это то, что под
хвостом, что ли, находится?
Матросы расхохотались, смяк и Цунаев.
В офицерском винном погребе сломали замок. Там
много было разных сортов вин. Все это пошло по
чемоданам команды.
Сидоров, глядя с мостика на горланящих матросов,
вздыхал:
- Хоть бы скорее японцы явились. А то бог знает, до
чего может дойти наш пьяный корабль.
Контр-адмирал Небогатов вернулся на свой
броненосец и потребовал к себе командиров судов
своего отряда. Вскоре к борту "Орла" пристал
японский катер. На нем уже находились командир
"Сенявина", капитан 1-го ранга Григорьев, и
командир "Апраксина", капитан 1-го ранга
Лишин. Захватив с собою Сидорова, катер
направился к "Николаю".
С мостика увидели, что к нам приближается
японский миноносец. На "Орле" заканчивалось
уничтожение секретных документов. В батарейной
палубе появился тяжело раненный младший штурман
Ларионов. Его трудно было узнать: тужурка залита
кровью, с одного погона сорвана лейтенантская
звездочка, левая рука на перевязи, голова и лицо
забинтованы, открыт только правый глаз. Ларионов
не мог сам передвигаться. Два матроса вели его
под руки, а перед ним, словно на похоронах,
торжественно шагал сигнальщик, неся в руках
завернутые в подвесную парусиновую койку
исторический и вахтенный журналы, морские карты
и сигнальные книги. В койку положили несколько
75-миллиметровых снарядов, и узел бултыхнулся
через орудийный порт в море. Это произошло в тот
момент, когда неприятельский миноносец пристал к
корме "Орла".
Японские матросы, вооруженные винтовками, быстро
высаживались на палубу броненосца. Их было около
ста человек. Вместе с ними прибыли четыре
офицера, из которых капитан-лейтенант Накагава,
как самый старший, был назначен командовать
"Орлом". Через минуту-другую, по указанию
своего начальства, японские матросы рассыпались
по всему кораблю, взяв под охрану уцелевшие
башни, минные отделения, бомбовые погреба,
крюйт-камеры, динамо-машины и другие места. Часть
их невооруженной команды спустилась в машины и
кочегарки.
Наши матросы, не стесняясь присутствием японцев,
продолжали кутить. На корме полуразрушенного
минного катера находились машинные
квартирмейстеры Громов и Никулин, машинист
Цунаев и какой-то кочегар. Перед ними стояли
банки с мясными консервами и ведро с ромом. С
катера доносились пьяные голоса:
Отречемся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног...
Наш пес Вторник, который пропутешествовал с нами
от Ревеля до Цусимы, никак не мог примириться с
пребыванием японцев на судне. Он увидел, что у них
лица были иные, чем у русских моряков. А больше
всего ему, вероятно, не травился непривычный для
собачьего чутья запах восточно-азиатских людей.
Правда, он не кусал их - в его характере не было
того, чтобы бросаться на человека. Но он, подняв
бурую шерсть и оскалив зубы, лаял на японцев с
такой яростью, точно они были его личными
врагами. И никто не мог заставить Вторника
замолчать. Всех удивляло, почему это он,
обыкновенно послушный, на этот раз не исполняет
приказания своих хозяев. Не сразу догадались, что
он от своих выстрелов и от разрывов
неприятельских снарядов совершенно оглох. С
верхней палубы его прогнали в батарейную, но он и
там не унимался. Всюду, где только встречались
ему японцы, он захлебывался от лая, словно
задался целью выжить их с корабля.
Часа в два вернулся на броненосец Сидоров. Мы уже
стояли во фронте на верхней палубе.
Приблизительно две трети нашей команды японцы
решили отправить на свой броненосец "Асахи".
К нам были присоединены офицеры: старший
инженер-механик Парфенов, трюмный; инженер Румс,
лейтенанты Модзалевский и Саткевич, мичманы
Саккелари и Карпов и обер-аудитор Добровольский.
Сидоров объявил условия сдачи:
- Господа офицеры, ваше оружие, собственное
имущество и деньги вы сохраняете при себе. Затем
вам предоставлено право вернуться к себе на
родину, если дадите подписку, что не будете
участвовать в этой войне. Команда также может
взять свои собственные вещи и деньги...
Японцы больше не дали говорить Сидорову и
немедленно усадили его в свой паровой катер.
Вслед за ним спустились и остальные намеченные
офицеры. Потом началась посадка на баркасы нашей
команды. Желая посмотреть японский броненосец, я
умышленно попал в число отъезжающих. На шканцах,
опираясь на костыли, стоял инженер Васильев. Я
бросился к нему проститься. Пожимая мою руку, он
наказывал мне:
- Берегите себя для более важной работы.
Предстоят грандиозные события. Помните, что с
сегодняшнего числа в истории Российской империи
начинается новая глава...
Рядом с Васильевым стоял священник Паисий,
недоуменно поглядывая на японцев. К нему
приблизился кочегар Бакланов и, обнажив голову,
сказал нарочито отчетливо и громко:
- Прощай, козел в сарафане!
Под взрыв матросского хохота священник
растерянно заморгал.
С парусиновыми чемоданами, набитыми больше
книгами, чем вещами, я спустился на баркас. Когда
мы тронулись, буксируемые паровым катером, я в
последний раз оглянулся на свой корабль. На
мгновение в памяти почему-то всплыл эпизод из
далекого детства. Мне было пять лет. Под жаркими
лучами послеобеденного солнца мать жала в поле
рожь. А я один, играя в войну, носился с криками по
сжатой полосе. В руках у меня была палка,
заменявшая ружье, пику, пушку. Воображаемые турки
падали под моими ударами, как стебли ржи под
серпом матери. Крестец снопов представлялся мне
неприятельской крепостью. Я напал на крепость и,
споткнувшись о борозду, со всего размаху ткнулся
в колючий огузок снопа. Из губ полилась кровь,
острой болью заныл левый глаз. Я с плачем кинулся
к матери, а она, испуганная, прижала меня к своей
груди и заговорила укоризненно-ласковым голосом:
- Ах, Алеша, Алеша! Непутевый мой сынок. Молиться
надо, а ты воевать вздумал. От этого люди
счастливыми не бывают.
С тех пор прошло двадцать два года. За это время я
много пережил, много видел и вычитал из книг, и
теперь, мысленно пробегая прошлое, я вспомнил
изречение одного философа: "Человек до сорока
лет представляет собою текст, а после сорока -
комментарий к этому тексту". До этого возраста
мне еще далеко. И если философ прав, то за время
плавания на "Орле", а в особенности за
последние полутора суток, когда я вместе с
другими дышал воздухом разрушения и смерти,
текст моей души увеличился до колоссальных
размеров...
Броненосец слегка покачивался на мертвой зыби.
Краска на нем обгорела, зашелушилась. Вчера он
был черным, сегодня стал пепельным, словно
поседел в бою.
Когда броненосец "Орел" сдался в плен,
тяжело раненного командира Николая Викторовича
Юнга перенесли из операционного пункта в
заразный изолятор. Это небольшое удлиненное
помещение с одним иллюминатором уцелело в бою.
Несмотря на множество возникавших пожаров на
судне, здесь переборки и потолок по-прежнему
блестели белой эмалевой краской. В головах
единственной железной койки, укрепленной вдоль
борта, стоял небольшой столик, в ногах - стул.
Командир, с пробитым желудком и печенью, с
раздробленным плечом и с неглубокими ранами на
голове, находился в безнадежном состоянии и, лежа
на койке, бредил. По просьбе наших офицеров, к
дверям изолятора был поставлен японский часовой,
охранявший вход туда главным образом от
неприятельской команды. Это было сделано для
того, чтобы Юнг не догадался о сдаче его судна в
плен. Мучительно долго он боролся со смертью,
наполняя изолятор то стонами, то выкриками. Около
него неотлучно находился вновь назначенный
вестовой Максим Яковлев вместо убитого Назарова,
и по временам приходил к нему старший судовой
врач Макаров.
Только на следующий день, 16 мая, к вечеру Юнг
начал приходить в сознание.
Вестовой Яковлев, человек малограмотный и
недалекий, после рассказывал о нем:
- Только что опомнился командир, а тут, как на
грех, в дверь заглянули японцы: "Это,
спрашивает, что за люди у нас? Пришлось сказать:
"Сдались мы, выше высокоблагородие". А он
поднялся повыше на подушку и как заплачет! Потом
начал мне объяснять на счет какого-то земского
собора: "Кончается, говорит, позорная война, и
я, говорит, кончаюсь. А ты, Максим, может быть,
будешь заседать в земском соборе". Вижу - все
лицо командира в слезах. Жалко мне его. Все-таки
он был хороший человек. А про себя думаю: опять
начал умом путаться. Как же это я буду заседать
вместе с земскими начальниками, да еще в соборе? У
нас в селе один только земский начальник, а и от
того спасения нет. Сущий живодер. Если в поле
едет, за версту от него сворачивай. Иначе -
расшибет. Поговорил со мною командир и опять
заплакал. Потом наказывает мне позвать доктора...
Разговаривая с вестовым, Юнг имел, конечно, в виду
не земских начальников. В молодости своей, будучи
мичманом, Юнг участвовал в революционном
движении. В восьмидесятых годах начались аресты
во флоте. Его спасло от тюрьмы только то, что он в
это время находился в кругосветном плавании.
Но почему же он теперь, умирая, вдруг вздумал
просвещать своего вестового? Очевидно, командиру
хотелось хоть чем-нибудь вознаградить себя перед
смертью. Эскадра была разгромлена, а судно,
которое он так храбро защищал, сдалось в плен. Для
Юнга осталось одно: вернуться к прежним, быть
может, давно забытым идеалам.
Старший врач Макаров, посетив его, сейчас же
направился в судовой лазарет. Там вместе с
другими ранеными офицерами находился и младший
штурман, лейтенант Ларионов. Старший врач
обратился к нему с просьбой:
- Вот что, Леонид Васильевич, командир узнал от
вестового что мы сдались. Я старался
опровергнуть это, но он не верит мне. Просит вас
зайти к нему. Успокойте его. Он сейчас находится в
полном сознании.
Два матроса повели Ларионова к заразному
изолятору а внутрь он вошел один.
Юнг, весь забинтованный, находился в полусидячем
положении. Черты его потемневшего лица
заострились. Правая рука была в лубке и прикрыта
простыней, левая откинулась и дрожала. Он
пристально взглянул голубыми глазами на
Ларионова и твердым голосом спросил:
- Леонид, где мы?
Нельзя было лгать другу покойного отца, лгать
человеку, так много для него сделавшему. Ведь
Ларионов вырос на его глазах Командир вне службы
обращался с ним на "ты", как со своим близким.
Юнг только потому и позвал его, чтобы узнать всю
правду. Но правда иногда жжет хуже, чем
раскаленное железо. Зачем же увеличивать
страдания умирающего человека? С другой стороны,
он мог узнать об истинном положении корабля не
только от вестового. И что скажет командир на
явную ложь, если он собственными глазами уже
видел японцев?
Ларионов, поколебавшись, ответил:
- Мы идем во Владивосток. Осталось сто пятьдесят
миль.
- А почему имеем такой тихий ход?
- Что-то "Ушаков" отстает.
- Леонид, ты не врешь?
Ларионов, ощущая спазмы в горле, с трудом
проговорил:
- Когда же я врал вам, Николай Викторович?
И чтобы скрыть свое смущение, штурман нагнулся и
взял командира за руку. Она была холодная, как у
мертвеца, но все еще продолжала дрожать. Смерть
заканчивала свое дело.
Командир знал, что старший врач Макаров и штурман
Ларионов обманывают его, но делают это
исключительно из любви к нему. Он не стал
изобличать близкого ему человека во лжи.
Наоборот, он как будто поверил в то, что ему
говорили, и примиренным голосом попросил:
- Дай мне покурить.
Юнг торопливо затянулся раза три папиросой, и она
выпала из его дрожащей руки. Агония продолжалась
недолго. Он застонал и, словно что-то отрицая,
потряс головой. Из его груди вырвался такой
глубокий вздох, какой бывает у человека,
сбросившего с плеч непомерную тяжесть, и в
последний раз он устало потянулся. Лицо с русой
бородкой, угасая, становилось все строже и
суровее. Голубые глаза, до этого момента
блуждавшие, неподвижно уставились на белый
потолок, с напряжением всматриваясь в одну точку,
словно хотели разгадать какую-то тайну.
Штурман Ларионов согнулся и, подергивая плечами,
вышел из изолятора.
В сдаче корабля командир Юнг никакого участия не
принимал. Поэтому наши офицеры решили похоронить
его в море. Японцы согласились.
На следующий день утром мертвое тело, зашитое в
парусину, покрытое андреевским флагом, с
привязанным к ногам грузом, было приготовлено к
погребению. Оно лежало на доске, у самого борта
юта. На сломанном гафеле развевался приспущенный
флаг Восходящего солнца. После отпевания два
матроса приподняли один конец доски. Японцы
взяли на караул. Под звуки барабана, игравшего
поход, под выстрелы ружей мертвое тело командира
скользнуло за борт.
Спустя полчаса японский офицер вручил Ларионову,
как единственному штурману, оставшемуся на
броненосце, небольшой квадратный кусочек
картона. На нем была выпуска из вахтенного
журнала. Выписка указывала место похорон
командира:
"Широта 35°56'13" северная. Долгота 135° 10'
восточная".
|
|
|
11. НА ЯПОНСКОМ
БРОНЕНОСЦЕ "АСАХИ"
Японский паровой катер вел на буксире
три больших баркаса. На одном из них,
переполненном русскими матросами, сидел я и
близкие мои товарищи. Сначала все молчали и
настороженно посматривали на видневшийся
впереди броненосец "Асахи". Нас,
находившихся теперь во власти противника,
переправляли на новое местожительство. Что будет
с нами дальше? Боцман Воеводин согнулся, словно
решал про себя какую-то сложную задачу. Гальванер
Голубев настойчиво шевелил белесыми бровями.
Кочегар Бакланов, щурясь, загадочно улыбался
своим мыслям.
Кто-то со вздохом промолвил:
- Отвоевали.
Сейчас же откликнулся другой голос:
- Да, маялись, маялись, а за что?
Гальванер Козырев, тряхнув головою, весело
сказал:
- Слава тебе, господи: и чужой крови не проливал, и
своей ни капли не потерял. Подвезло, словно от
злой тещи избавился. Теперь бы домой письмецо
настрочить.
Рулевой квартирмейстер серьезно пробасил:
- Они тебе, японцы-то, настрочат шомполами ниже
поясницы.
Все взглянули на него испуганно.
- Пожалуй, и вправду что-нибудь сотворят с нами?
Послышались еще голоса:
- Если бы стали только пороть - это пустяки. Я бы
сам брюки снял. А вот как начнут всех нас на реях
вешать, как рыбу для провяливания, тогда запоем
Лазаря.
- Они не постесняются и с живых кожу содрать. Ведь
азиаты! Что они понимают?
- Да, не понимают! - рассердился боцман Воеводин. -
Только наша эскадра уничтожена, а у них
нетронутая осталась.
Кочегар Бакланов, иронически улыбаясь,
посоветовал ему:
- Не мешай, боцман, покудахтать им перед смертью.
Под безоблачным небом сияло море, слегка
подернутое лиловой дымкой. Неприятельские
корабли обменивались какими-то сигналами. Позади
нас скользили катеры и шлюпки. Это японцы
развозили по своим судам пленных с
"Сенявина", "Апраксина" и
"Николая".
Буксировавший нас паровой катер, сделав крутой
поворот, стал приближаться к броненосцу
"Асахи". Мы смотрели на него с тревожным
любопытством. Покрытый шаровой краской, весь
одетый стальною броней, он густо дымил обеими
трубами. Его многочисленные орудия, накануне
громившие нашу эскадру, сегодня угрожающе
молчали. Но больше всего мы были изумлены тем, что
на нем от артиллерийского сражения не осталось
никаких следов. Все его верхние надстройки были
без повреждений, а борта корпуса не имели даже
царапин. Наш броненосец "Орел" превратился в
плавающую и обгорелую руину. Как же это могло
случиться, что "Асахи" оказался нетронутым,
словно он был заколдован от наших снарядов?
Холодок пробегал по спине, когда мы, подойдя к
трапу, стали подниматься на верхнюю палубу. Как
японцы отнесутся к нам? Но они встретили бывших
своих врагов чрезвычайно радушно, улыбаясь и
приговаривая:
- О, рюський, рюський...
Наших офицеров отвели в каюты, а матросов
разместили в носовых кубриках. Немедленно
каждому из нас, независимо от того, курит он или
нет, выдали по пачке сигареток. Потом стали
готовить для пленных обед, состоявший из
американского консервного мяса и белых галет.
Такого отношения к нам со стороны японцев никто
из нас не ожидал. Но для меня все это стало
понятным, когда я перед самим собою поставил
вопрос: что они могли иметь против нас? Стреляли
мы плохо. От нашего огня "Асахи" пострадал
мало, а из людей были убиты офицер и семь матросов
и ранено около двадцати человек. Он был чисто
вымыт, хорошо убран, все на нем находилось в
образцовом порядке. Как позднее выяснилось, на
нем оказался развороченным комингс одного люка,
да была уничтожена ступенька трапа. И это все, что
сделали мы, выбросив с одного только "Орла"
около четырехсот тонн снарядов. Кроме всего, мы
сдали японцам в плен четыре броненосца вместе с
адмиралом и его штабом. Они должны быть только
признательны нам - им легко досталась победа на
море.
Наши матросы осмелели и, приступая к обеду,
извлекли из своих чемоданов бутылки разных форм,
наполненные дорогими сортами вин. Все это было
добыто из офицерского погреба броненосца
"Орел". Выпивали большими кружками херес,
марсалу, портвейн, мадеру, шампанское,
всевозможные ликеры. Настроение быстро
поднималось. Носовой кубрик, где я обедал,
становился все шумливее. В дверях стояли два
японских часовых, с любопытством посматривали на
русских матросов. Кто-то из наших крикнул:
- Ребята, надо и японцев угостить!
Такое предложение было одобрено всеми.
Часовым налили по кружке ликера. Они долго
отказывались пить, что-то говоря на своем языке и
отрицательно качая головой. Но их уговаривали:
- Да вы только отведайте. Ведь это господский
напиток. Вы, поди, сроду не пили такого вина.
Один часовой взял кружку и приложился к ней.
Может быть, он только хотел попробовать вкус
вина, но губы его точно прилипли к кружке и, не
отрываясь, потягивали густой, сладкий и душистый
восьмидесятиградусный напиток. После этого
столько же выпил и другой часовой. А минут через
десять они оба сидели с русскими матросами,
весело улыбаясь, словно никогда и не были
врагами.
Вопрос, который обсуждался утром на "Орле",
всплывал снова: с кем же все-таки мы сражались
вчера?
- С английской эскадрой, - уверяли одни.
- С японской, - уверяли другие.
- Слепые, что ли, вы? Разве не видели, что на
японских орудиях даже краска не обгорела? После
такой длительной стрельбы она не могла бы
сохраниться.
- Это ничего не значит. Просто краска их прочная.
Но могло быть и другое: они свои орудия снова
выкрасили..
- Да куда же мы все снаряды расстреляли?
- В море места хватит.
Я попробовал разъяснить, что разбили нас японцы,
а не англичане. Не только целая эскадра, но и один
корабль другой державы не мог бы участвовать в
Цусимском сражении и без того чтобы об этом потом
не узнали. А это привело бы к новым международным
осложнениям.
Кочегар Бакланов перебил меня:
- Довольно! Надоело жевать один и тот же вопрос.
Японцы победили нас своей техникой и умением
владеть этой техникой. Это ясно. Вот если бы та и
другая сторона были вооружены только оглоблями,
то японцам ни за что не устоять бы против нас.
Народ мелкий, малосильный. Но все это чепуха. У
меня есть более важный вопрос.
- Ну-ка, друг, учуди.
- Бывает у царя и царицы расстройство желудка или
нет?
Бакланову ответили смехом.
Несколько пьяных голосов пели песню, известную
на 2-й эскадре:
Мы у Скагена стояли,
Чуть "Ермак" не расстреляли,
И, боясь японских ков,
Разгромили рыбаков...
Заголосил и японский часовой какую-то свою,
непонятную нам песню. Бронзоволицый и скуластый,
он прищурил черные глаза и, качаясь корпусом,
страстно визжал. Другой часовой, низенький,
худой, черноголовый, скалил зубы и, порывисто
жестикулируя тонкими руками, что-то хотел
доказать русским матросам. Пьяный машинист
Семенов останавливал его, бормоча:
- Обожди. Теперь я тебе скажу. Слушай: за что мы с
тобой воевали? За господ, да? Ты старался победить
русских, можно сказать, рисковал своей жизнью, а
дадут тебе за это, скажем, тысячу рублей, чтобы ты
свое хозяйство улучшил? Нет. Кукиш с бобовым
маслом ты получишь от своих господ, и больше
ничего. Вот ты убил бы меня. А у меня осталось дома
двое детей. Что им пришлось бы делать? Побираться.
Машинист Семенов тряхнул японца за плечо:
- А у тебя сколько детей?
Японец что-то сказал на своем языке, а Семенов
сейчас же подхватил:
- Ну вот видишь, у тебя трое ребят. Убил бы я тебя,
им тоже пришлось бы нищими стать. Вот оно, брат,
какое дело. Зря мы с тобой воевали, по глупости. А
если нужно землю делить, то давай это сделаем без
господ. Эх, скажу я тебе, как другу, настоящее
русское слово. Такого слова ты никогда не слыхал.
Постой, я тебе скажу... Фу, черт возьми, забыл!
Давай лучше поцелуемся...
Семенов, обняв японца, крепко поцеловал его и
окончательно растрогался. По его грязному лицу
покатились слезы. Он вынул карманные часы и сунул
их японцу:
- Возьми, друг. Это тебе на память от машиниста
Семенова.
Японец, разглядывая часы, не понимай, зачем их
дали ему.
- Да не крути ты их. Варшавские часы. За двенадцать
с полтиной я их выписывал.
Машинист положил подарок в карман японцу. Только
после этого тот догадался, в чем дело, и оскалил
белые зубы. В свою очередь он подарил Семенову
черепаховый портсигар с изображением дракона.
Японцам пришлось сидеть с нами недолго. В кубрик
вошел не то караульный начальник, не то просто
унтер-офицер и арестовал их обоих. Уходя от нас
под конвоем других часовых, они оглядывались и
кричали нам:
- Рюський... рюський...
Я подумал: в словах пьяного машиниста была
глубокая правда. Зачем ему и японскому матросу
понадобилась война? Какие выгоды извлекут из нее
рабочие и крестьяне того и другого государства? Я
вспомнил, как однажды на ярмарке мне пришлось
увидеть за двугривенный петушиные бои.
Приученные к драке, петухи сражались с яростью:
били друг друга шпорами, долбили клювами в
гребень, в голову, в глаза? Что же получили за это
изувеченные и окровавленные петухи? Ничего. Они
старались, а хозяйская касса разбухала от денег.
То же самое, но в больших размерах и еще ужаснее,
происходит с людьми, участниками
империалистических войн. В барышах остаются не
те, которые, рискуя головой, непосредственно
сражаются на поле брани. Поймет ли когда-нибудь
трудящееся человечество всего мира эту простую
истину? И скоро ли направит свое оружие в другую
сторону - против поджигателей войны...
Вечером японские корабли и сдавшиеся русские
броненосцы тронулись в путь. От японцев мы
узнали, что направляемся в Сасебо. Но на
Следующий день броненосец "Асахи" и крейсер
"Асама" почему-то отстали от своей эскадры и
повели под конвоем "Орел" отдельно в порт
Майдзуру. У нас сейчас же явилось предположение:
что-нибудь случилось с нашим судном.
Впоследствии выяснилось, что мы не ошиблись.
|
|
|
12. НЕОЖИДАННАЯ
ДОБЛЕСТЬ
Японское командование, наводя на
сдавшемся броненосце "Орел" свой порядок,
отобрало тяжело раненных русских офицеров и
сосредоточило их в судовом лазарете. Помещение
это было небольшое, с шестью опрятными койками.
Для всех офицеров их не хватало. Поэтому пятеро
из них разместились на матрацах, положенных на
мокрую палубу.
Наступила ночь на 16 мая. Броненосец шел своим
ходом, распахивая воды чужого моря. Изувеченный
корпус корабля, вздрагивая, скрежетал железом,
как будто протестовал против того насилья, какое
совершили над ним. Электрическая проводка в
лазарет была перебита. Он освещался масляным
фонарем, подвешенным на переборку у двери. Было
сумрачно, фонарь слегка покачивался. На стенах,
блестевших эмалью риволина, ползали тени, и этому
бестелесному движению их, казалось, не будет
конца. Звуки судовой жизни доносились сюда слабо.
Раненые офицеры временами стонали, бредили.
Некоторые из них просили пить. Другой внезапно
вскакивал, очумело оглядывался и снова валился
на свое место. Иногда среди них наступала такая
тишина, точно все они превратились в покойников.
В один из таких моментов беззвучно приоткрылась
железная дверь лазарета. Перешагнув через
комингс, тихо, как тень, вошел в помещение человек
в промасленном рабочем платье и такой же
промасленной фуражке, сдвинутой на затылок. Он
остановился около двери и, словно проверяя
раненых, молча переводил взгляд с одного из них
на другого. Рябоватое лицо его было измождено, но
серые глаза горели какой-то решимостью. Это был
трюмный старшина Осип Федоров. Охрипшим, как и у
многих людей его специальности, голосом он
сказал:
- Я хочу потопить броненосец. Можно?
Эта мысль созрела у него давно. Ему хотелось,
чтобы и офицеры оправдали ее. Но они молчали.
Федоров, озираясь, забеспокоился, что получит не
тот ответ, какой ему нужно. Взгляд его
остановился на койке, на которой зашевелилось
одеяло, и человек, лежавший врастяжку лицом к
борту, не оборачиваясь и не поднимая головы,
глухо и хрипло, как последний вздох, протянул:
- Топи.
Трюмный старшина не видел его лица, но ему
показалось, что это слово, судя по голосу,
произнес штурман лейтенант Ларионов.
Соглашались ли другие офицеры с таким решением,
или спали и ничего не слышали, но они не
возражали. Федоров, уходя, осторожно закрыл за
собою дверь.
Прошло четверть часа. В лазарете кто-то начал
громко бредить. Проснулись и другие офицеры.
Опять начались стоны. А один из раненых приподнял
голову и, оглядываясь, сказал:
- Броненосец как будто начинает крениться. Вы
замечаете это, господа?
- Да, по-моему, тоже, - подтвердил другой.
Стоны прекратились. Некоторое время длилось
молчание, словно все к чему-то прислушивались.
Машины работали, но корабль не выпрямлялся. Один
из раненых уселся на койке.
- Несомненно, что с "Орлом" что-то неладно.
- Может быть, уже тонем? - был задан вопрос с
палубы.
- Лучше сразу погибнуть, чем так мучиться от ран.
- Ну уж нет. Кому жизнь надоела - пусть прыгает за
борт.
Беспокойство зарождалось и в других отделениях
корабля.
Русские матросы, что бодрствовали, будили спящих
своих, товарищей и сообщали им тревожную новость.
А те, проснувшись, бестолково таращили глаза. У
всех было такое ощущение, какое бывает у людей,
ожидающих смертельного удара. То же самое было и
с японцами. Не зная, что случилось с броненосцем,
они вопросительно оглядывались, потом в испуге
перебрасывались какими-то словами. Переполоха
среди них еще не было, но в кочегарках, в машинных
отделениях и в других местах корабля уже
прекращалась работа. Некоторые японцы стояли,
как в столбняке. По-видимому, они надеялись, что
броненосец выпрямится, но крен его упорно
увеличивался, а с мостика почему-то не отдавалось
никаких распоряжений.
И никто не подозревал, что это Осип Федоров
осуществлял свой замысел. В левых отсеках он
открыл клапаны затопления и ушел на верхнюю
палубу. Он не видел, что делается внизу, в трюме,
но ясно представлял себе, как броненосец
захлебывается соленой водой. Нужно было
пять-шесть градусов крена, и море сомнет
сопротивление корабля: он опрокинется вверх
килем. Федоров с нетерпением ждал этого момента,
переживая страшную внутреннюю борьбу. Он был
пораженцем и весь поход на Дальний Восток
занимался революционной пропагандой. Он не имел
ни фабрик, ни заводов, ни земли, не имел чинов и не
занимал высокого положения. Это был типичный
бедняк, пролетарий. Почему же он решился на такой
поступок? Толчок своим мозгам Осип Федоров
получил неожиданно для самого себя: это
случилось еще днем. Русские матросы столпились
на верхней палубе, с мрачным любопытством
разглядывая, как снарядом разворотило камбуз.
Группа японских матросов, настроенных очень
весело, подошла к пленным, и между ними завязался
разговор. Сперва объяснялись каждый на своем
языке, пустив в ход мимику и жесты. Русские
старались понять, о чем лопочут их недавние
враги. Осипу Федорову, находившемуся здесь же,
казалось, что японцы хотят завести мирную и
дружескую беседу. Но ему пришлось в этом скоро
разочароваться. Вперед выступил японский
унтер-офицер, маленький и вертлявый человек, с
плоским, как доска, лицом. От него с удивлением
вдруг услышали правильную русскую речь. Сощурив
черные глаза, он говорил:
- Слышал я, что с другими нациями вы когда-то
храбро сражались. А против нас, японцев, вы никуда
не годитесь. Сразу сдали нам четыре броненосца.
- Это не мы, а наш адмирал сдал, - ответил один из
пленных.
- Будь у нас другой командующий, ни один японец не
вступил бы на палубу русского корабля, - задорно
добавил другой.
Унтер-офицер, покосившись на русских, продолжал:
- Духу у вас не хватает против Японии. Мы
оказались сильнее вас. Накололись вы на японские
штыки. А на море и вовсе никто и никогда нас не
победит. Знайте это,
Пленные, постепенно раздражаясь, отвечали:
- На ваше счастье у нас высшее начальство
оказалось незадачливым. А русский народ - это
совсем другое...
После каждой реплики русских унтер-офицер что-то
объяснял своим по-японски. Точно ли он переводил,
или выдумывал что-нибудь, пленные не знали. Но
японцы, слушая его, ехидно улыбались, показывая
кривые зубы. Наконец, желая, чтобы его сразу
понимали свои и пленные, он заносчиво и
наставительно, как на уроке словесности,
заговорил, перемешивая русские и японские слова:
- Япония маленькая, но умна - сакасий. Россия
большая, но... как это называется? Глупа -
бакарасий. Мы ее всю можем разгромить -
хогеки-суру...
- А это посмотрим, - с обидой возразили хвастуну
пленные. - По-вашему, Россия - бакарасий. Это
баковый карась, что ли? Наполеон не вам чета, да и
тот зубы себе обломал об этого карася. А вы и
подавно...
Победители, выслушав перевод своего унтера,
разразились хохотом, злорадно повторяя между
собой:
- Рося бакарасий... Бакарасий... Хогеки-суру...
Рося...
Русские матросы нахмурились, опустили головы.
Больше всех был задет Осип Федоров. Сам он не
произнес ни слова, но, видя насмешки врага над
Россией, закипел такой ненавистью, как будто
публично оскорбили его родную мать. Он повернул
голову в сторону кормы: там, на гафеле, вместо
андреевского флага, развевался флаг Восходящего
солнца. У него от обиды зарябило в глазах. Ощущая
судороги на лице, он еле сдерживал себя, чтобы не
броситься на японского унтера. Вот тогда-то и
зародилась у него мысль: хотя бы ценою своей
жизни, но вырвать трофей из рук противника. С этой
мыслью, сверлящей мозг, он мрачно бродил по
кораблю до самой полуночи.
А теперь, когда корабль, задыхаясь от воды,
валился уже на борт, Федоров вдруг вспомнил, что
здесь находятся не одни только японцы. Две трети
нашей команды они перевели на свои суда, но на
"Орле" еще осталось около трехсот человек.
Японцы едва ли будут спасать русских, которые
спят и не знают, что гибнут от руки своего
товарища. И сам он не избежит общей участи. До
слез ему стало жалко своих матросов, особенно
раненых. Его так и подмывало закричать:
- Спасайтесь! Броненосец тонет! Это я виноват!..
И тут же словно кто со стороны поставил перед ним
вопрос:
- А как же японцы? Будут торжествовать?
Нет, он никак не может примириться, чтобы родной
корабль находился в руках врага. Для этого им все
сделано. Федоров достал кусок брезента,
завернулся в него и улегся около
двенадцатидюймовой башни. Легче было бы вместе с
этой палубой, не просыпаясь, провалиться на
морское дно. Заснуть, однако, он не мог. В его
разгоряченной голове сменялись мысли,
противоречащие одна другой. Он был доволен, что
крен корабля с каждой минутой увеличивается, в то
же время в воображении рисовалась жуткая картина
гибели своих людей. Его лихорадило. Вдруг до него
донеслись необычные звуки. Сквозь брезент
Федоров расслышал, что на верхней палубе все
пришло в стремительное движение. Казалось,
корабль задрожал от топота множества ног - люди
торопливо разбегались по разным направлениям.
Свистки боцманских дудок мешались с гортанными
выкриками на непонятном языке. Эти выкрики
срывались на каких-то высоких визгливых нотах.
Можно было подумать, что на палубе происходит
резня. Смятение усиливалось, шум нарастал. Для
Федорова все это было сигналом того, что дело его
не пропало даром. Он решил про себя:
- Началось...
Больше он не думал о своих товарищах. Его горячее
сердце ликовало, что он напоследок отомстил
японцам за их насмешки над русскими, за позор
Цусимы, за потопленные корабли и команды. От
волнения в груди ощущались напряженные толчки,
отдававшиеся в висках, как удары маятника.
Приближалось то мгновение, когда уже никто не
избавит корабль от катастрофы. Федоров
соображал, что времени для жизни у него осталось
меньше, чем потребовалось бы на то, чтобы
выкурить папиросу.
Но вскоре все стихло, и эта тишина странно
обеспокоила его. А главное - броненосец перестал
крениться. Федоров, откинув брезент, выглянул и
все понял: люди спустились в трюмы. Подавленный
отчаянием он прохрипел:
- Догадались...
Для Федорова наступил такой момент, какие редко
бывают у людей. Его пугало не приближение смерти,
что было бы вполне естественно, а возвращение
жизни. И это случилось уже после того, как он
окончательно и бесповоротно приготовился
погибнуть вместе с кораблем.
Его мучил вопрос: каким образом японцы узнали
причину крена? Скорее всего, на руках у японцев
были чертежи "Орла", добытые еще раньше
через шпионов. А может быть, под угрозой штыка им
помогли в этом русские трюмные машинисты, и это
больше всего его терзало. Так или иначе, но меры
были приняты: корабль начал выпрямляться. Значит,
японцы пустили воду в правые отсеки. А дальше им
остается только осушить эти отсеки
водоотливными средствами, и авария будет
окончательно устранена. Не хватало каких-нибудь
двух градусов, и "Орел", опрокидываясь, сам
зарылся бы навсегда в водяную могилу. При этой
мысли о неосуществленном подвиге Федоров
задрожал от ярости, и чтобы не завыть
исступленно, он крепко стиснул зубами кусок
просоленного брезента.
|
|
|
13. ПРАВДА, КОТОРОЙ НЕ
ХОТЕЛОСЬ ВЕРИТЬ
Меня все время интересовал вопрос: в чем
же заключалось преимущество японцев? Что они
маневрировали лучше нашего и, пользуясь быстрым
ходом, занимали для своей эскадры наиболее
выгодное положение, что они метко стреляли, и что
снаряды их хотя и не пробивали брони, но сжигали
русские суда и производили потрясающее
впечатление на психику людей, - об этом мы как
очевидцы узнали 14 мая во время генерального
сражения. А еще что?
Я осматривал броненосец "Асахи". На нем не
было той излишней роскоши, которая обременяла
наши суда, ослабляя их боевое значение. У японцев
все было устроено просто, без всяких затей, без
деревянных надстроек на верхней палубе. Поэтому
во время боевой тревоги на броненосце не нужно
было ничего ни убирать, ни складывать, ни прятать,
а это давало возможность ускорить изготовление
его к бою. За счет уменьшения офицерских кают он
увеличил свою артиллерию двумя шестидюймовыми
орудиями. Бросалось в глаза особое устройство
боевой рубки: прорези ее, в противоположность
нашим, были узки и лучше обеспечивали
безопасность находившихся в ней людей и
сохранность приборов. Каждая орудийная башня,
каждый каземат имели свой дальномер. Орудийные
амбразуры так хорошо были защищены, что внутрь
башни не мог проникнуть даже маленький осколок.
Вместе с товарищами я три дня прожил на
броненосце "Асахи". Конечно, многое из того,
что я наблюдал, было бы для меня непонятным, если
бы не помогли некоторые японские матросы,
говорившие по-русски. В особенности сдружился с
нами один из них - комендор-наводчик. До военной
службы он много лет жил в русских городах,
работал в прачечных. Назовем его условно Ятсуда.
У нас на "Орле" команда делилась на две
вахты, вахта - на два отделения. Каждое такое
отделение представляло собою роту,
возглавляемую обязательно строевым офицером.
Наша рота составлялась из матросов разных
специальностей. Поэтому у нас ротный командир не
знал в лицо многих из своих подчиненных, если они
не принадлежали к числу строевых. Обязанности
его сводились лишь к выдаче им жалованья. Не так
обстояло дело на японском корабле. Там каждая
часть команды определенной специальности
образует собою роту и во главе ее стоит
соответствующий специалист из офицеров:
инженер-механик, штурман, минный офицер,
артиллерийский офицер, даже врач. Такое
подразделение команды дает возможность ротному
командиру следить не только за вверенной ему
материальной частью, но и за исполнением
подчиненными своих обязанностей. Он должен знать
личные качества каждого из них, давать им оценку
и продвигать по службе наиболее прилежных,
развитых и способных матросов.
Как-то вечером мне удалось еще кое-что узнать о
японском флоте. Командир "Асахи", капитан
1-го ранга Номото, только что обошел судовые
отделения. С заходом солнца потушили на корабле
все внешние огни. И хотя японцам никто теперь не
угрожал, все их орудия были наготове: у каждого из
них дежурила прислуга. В 7 часов 30 минут раздали
койки. Матросы, не занятые вахтой, стали свободны
и могли заниматься своими личными делами.
На баке, вокруг кадки с тлеющим фитилем, от
которого можно было прикуривать, расположились
японские и русские матросы. Здесь же находился и
я вместе с боцманом Воеводиным и кочегаром
Баклановым. Пахло морем. На лице ощущалось легкое
дыхание ветра. На горизонте, угасая, пенился
закат. Золотисто отсвечивало море. Против меня
сидел на корточках комендор-наводчик Ятсуда и,
покуривая маленькую медную трубку "чези",
вмещавшую в себе табаку лишь на две-три затяжки,
загадочно прикрыл ресницами свои черные
восточные глаза. Разговорились с ним о военной
службе. Он крайне был удивлен, когда узнал от нас,
что русские моряки обычно находятся в плавании
не больше четырех месяцев, а остальное время года
живут на берегу, в казармах.
- Нет, у нас не так, - заговорил Ятсуда. - Мы
постоянно живем на кораблях и плаваем почти
круглый год. Мы проходим большую практику.
Боцман Воеводин спросил:
- А кого берут у вас во флот?
Оказалось, что на японских кораблях лишь
половина команды отбывает службу по воинской
повинности, находясь во флоте четыре года и в
запасе восемь лет. Остальные были добровольцами.
Срок действительной службы для них установлен
восемь лет и четыре года в запасе. Охотнее всего
идут во флот те, которые и до военной службы
находились либо в каботажном плавании, либо на
рыбных промыслах. Из добровольцев
вырабатываются лучшие специалисты.
В японском флоте лучших наводчиков всячески
стараются оставить на сверхсрочной службе,
привлекая их приличным жалованьем: от них
главным образом зависит успех артиллерийского
боя. Не менее разумно поступали японцы и в другом:
самых выдающихся комендоров они собрали со всего
флота и распределили их по кораблям главных сил.
Поэтому броненосцы и броненосные крейсеры
противника лучше стреляют, чем его подсобные
суда. Д у нас даже на новейших кораблях 2-й
эскадры, которые должны были иметь решающее
значение в бою, орудия обслуживались
новобранцами и запасными. Русское морское
командование не догадалось заменить их наиболее
опытными комендорами Черноморского флота,
который тогда далеко оставался в стороне от
театра военных действий. Ведь одно только это
мероприятие могло бы значительно ослабить успех
противника.
Но от Ятсуда же узнали мы и другое, что нас
особенно поразило. В японскую армию и во флот не
так уж все охотно рвутся, как это казалось со
стороны. Некоторые потомки самураев пускаются на
всевозможные хитрости, лишь бы уклониться от
военной службы. Страх перед войной заставляет их
калечить себя. Конечно, за такие поступки, если
они вскрываются, закон строго карает виновных. Но
все-таки симулянты не переводятся. Иногда
солдаты прибегают к анекдотическим средствам,
чтобы искусственно заболеть и одурачить военных
врачей. Существует, например, поверье, что для
этого будто бы достаточно съесть хвост ехидны,
сваренный в ее крови.
- Вы, как хороший наводчик, вероятно, останетесь
на сверхсрочной службе, - сказал я, обращаясь к
Ятсуда.
- Не останусь. Надоело служить. Я опять хочу
поехать в Россию.
- Зачем?
- Я изобрел новый способ крахмалить воротнички.
Секрет. Мне будут платить хорошие деньги.
Я смотрел на него и думал: может быть, от его
удачного выстрела погиб какой-нибудь наш корабль
с сотнями людей. А теперь передо мною сидел
маленький человек, выкуривал сбою "чези" и
снова ее набивал табаком, - сидел с невинной
улыбкой на плоском лице. Темные глаза задумчиво
устремились в меркнущую даль. Он жил своей
мечтой, не имевшей никакого отношения к войне.
Поздним утром 17 мая командир "Асахи",
капитан 1-го ранга Номото, вызвал к себе в каюту
боцмана Воеводина. В каюте он был встречен
словами:
- Здравствуйте, боцман.
Воеводин, услышав русскую речь, удивленно
посмотрел на командира, спокойно сидевшего за
письменным столом, и не сразу ответил:
- Здравия желаю, ваше высокоблагородие.
- Ну, как вы чувствует себя у нас на корабле? -
спросил командир, подбирая русские слова.
- Хорошо.
- Пищей довольны?
- Так точно, ваше высокоблагородие. Одно только
плохо - ложек нет. А палочками мы не привыкли
действовать. Приходится кушать рис горстью.
Номото не сводя с боцмана щупающего взгляда,
сдержанно заулыбался.
- Ничего не поделаешь. Мы не знали, что русские
попадут к нам в плен. На берегу дадим вам ложки.
Боцман почувствовал себя уязвленным. Номото
начал осведомляться у него, сколько человек было
на "Орле" убито, сколько ранено. Полагая, что
сейчас последуют расспросы о более секретных
делах, Воеводин насторожился. Но тот ограничился
только этим и сам сообщил:
- Сегодня вашего командира Юнга похоронили в
море.
- Он был смертельно ранен, ваше высокоблагородие.
- Хороший был командир?
- Отличный. Команда очень любила его.
Номото, опустив глаза, на минуту задумался,
словно что-то вспоминая, и тихо промолвил:
- Да, я знал Юнга. Хороший был человек. Очень жаль,
что он погиб.
- Осмелюсь доложить вам, ваше высокоблагородие,
что если бы наш командир Юнг не был смертельно
ранен, то вам все равно не удалось бы с ним
встретиться.
- Почему?
- Судя по его характеру, он не сдался бы вам в плен.
Он утопил бы свой броненосец и сам погиб бы
вместе с ним. Решительный был человек.
Наступило неловкое молчание.
Пожилое лицо Номото сразу стало строгим. Косясь,
он жестко посмотрел на боцмана, словно кот, у
которого хотят отнять пойманную им жертву, и сухо
приказал:
- Идите.
- Есть.
Воеводин свой разговор с Номото сейчас же
передал мне. И мы Долго ломали голову над тем,
откуда японский командир знает Юнга. Я слышал от
своих офицеров, что он был женат на японке и даже
имел от нее сына. Не на этой ли почве наш командир
познакомился с Номото? +7
Когда показались японские берега, к нам подошел
наводчик Ятсуда и, улыбаясь, ошарашил нас
новостью:
- Ваш адмирал Рожественский попал в плен. Штаб его
тоже в плену.
Мы впились в японца глазами:
- Как, при каких обстоятельствах?
Но Ятсуда вместо ответа сказал:
- Теперь скоро кончится война.
Он не стал с нами больше разговаривать и,
сославшись на то, что ему некогда, убежал в нижнее
помещение корабля.
Эта новость моментально облетела русских
матросов, но никто ей не поверил. Возбужденно
загалдели:
- Брешет азиат!
- Что Рожественский был дураком - мы все знаем. Но
чтобы такой свирепый человек в плен сдался -
никогда не поверю этому.
- Да если бы ему пришлось тонуть, так все равно он
угрожал бы адмиралу Того кулаком.
- Не командующий, а угар. Рожественского японцы
могли взять только мертвым.
В полдень, перед тем как пойти в военный порт
Майдзуру, нас, пленных, согнали в носовые кубрики,
и вскоре мы услышали грохот отданного якоря.
Перед нами открывались страницы новой жизни. Но
все это, как и сдача кораблей, случилось только
потому, что адмирал Небогатов подчинился приказу
командующего эскадрой и пошел по курсу норд-ост
23° +8.
|
|